Никита Шангин: Мне по душе пластический минимализм

Журнал «КАНТРИ ПАРК ТАЙМС» № 13 июнь, июль 2012.

С новым главным архитектором BPS можно говорить часами. О профессиональных достижениях, в том числе о реконструкции Большого театра. Об игре «Что? Где? Когда?», в которой он блистал в молодости. О музыке, литературе, истории. О жизни вообще. Шангин не признает определение «знаток», но меньшим эрудитом от этого не является.

— Никита Генович, как Вы оказались в Кантри – Парке?

— Давние партнеры, Михаил Хазанов и Виктор Логвинов позвали меня на проект «Старый город» (см. КПТ №11.- Прим. ред.), а вскоре предложили должность Главного архитектора группы кампаний BPS. Мне дан карт- бланш на развитие архитектурной мастерской. Надеюсь создать работоспособную команду и намерен из кожи вон лезть, чтобы в творческом плане все было достойно. Сейчас возглавляю архитектурно- дизайнерскую группу.  Руководство серьезно планирует развиваться в направлении проектирования, чтобы не зависеть от сторонних проектных организаций. С точки зрения инвестора это правильно.

— Как сегодня живется архитекторам?

— Сложившаяся профессиональная система, включающая независимые творческие мастерские и крупные проектные институты, гибнет при целенаправленных усилиях государства.  Зарубежным архитекторам обеспечивается режим наибольшего благоприятствования, а своим уготовано полное экономическое удушение. За последние десять лет ни одна законодательная инициатива Союза архитекторов не то, что не принята – даже не рассмотрена. Ни в Думе, нив ее комитетах,  ни в Правительстве, ни на федеральном уровне, ни на региональном.

— О каких инициативах речь?

— Прежде всего- о создании законодательных и экономических условий для конкуренции с зарубежными коллегами. Сейчас рассматривается закон о том, чтобы архитекторы Евросоюза имели право строить в России без экспертизы, повторно применяя свои проекты. Профессия целенаправленно топится, а нас низводят до положения рабов на плантациях у зарубежных коллег.

— Не возникало желание перебраться за границу?

— Кто же меня туда пустит! Только мы к себе пускаем, а на Западе защищают свой рынок труда. Рядовым архитектором в фирму возьмут, но самостоятельно работать никто не даст.

— Вы автор проекта реконструкции Большого театра. Что для Вас значила эта работа, и в какой мере Вы удовлетворены результатом?

— Прежде всего, это восемь лет жизни. Результат лично для меня печальный. Реконструкция такого объекта сама по себе – дело неблагодарное: чем тебя меньше заметно, тем правильнее. Все, что мы придумали,- пять подземных этажей, сделанных под существующим зданием закрытым способом, космическая машинерия  (в театре без изменения внешних габаритов теперь три сменные сцены) – никто из публики не видит и не увидит. А новые пространства, доступные зрителям, получилось совсем не такими, какими их задумывали мы.

— Почему? Кто виноват?

— Чиновники. Лужков. Для нас было важно, чтобы новые интерьеры не путались с историческими, чтобы их дизайн решался не в ретроформах, а говорил на языке актуального современного зодчества.  Но у Лужкова, «главного архитектора всея Москвы», вкусы другие.  Когда стало ясно, что я не в состоянии защитить принципиальные проектные решения, пришлось уйти, хлопнув дверью. Быть простым исполнителем и воплощать навязанные кем-то идеи – не мой путь. Либо я делаю то, что считаю правильным, и несу ответственность – либо не делаю совсем.

Сценическая машинерия, скорее всего, еще не запущена в полном объеме. Иначе ее вовсю пиарили бы в массмедиа. Меня это не удивляет, поскольку всегда понимал, что реальный срок завершения реконструкции – 2013 год. Но у нас, как обычно, строили корчагинские узкоколейки к директивной дате и открыли  театр с очевидными недоделками.  Думаю, в полную силу сценический комплекс заработает  через два года – так или почти так, как замышляли мы. Иначе театр не сможет существовать, ради этого все и затевалось. Что касается доступных публике пространств, проблема не столько в пошлой, мещанской стилистике, но и в изуродованных лужковскими придворными архитекторами планировочных решениях.

— Имеете в виду историю с шумом от метро, который было слышно в новом зале?

— В том числе. Это произошло уже после моего ухода, однако для меня новости не составило. Спроектированный нами подземный зал требовалось решить в виде капсулы, как здание в здании. Металлоконструкция зала должна была контактировать с внешними бетонными стенами и перекрытиями исключительно через амортизаторы.  Вибрации от метро гасились бы. Капсулу никто делать не стал. Забабахали интерьер непосредственно в пустоте, приготовленной в бетоне для этого зала.

— Чтобы сэкономить или «распилить»?

— И то и другое. А еще – сократить сроки. Печально вот что. В 2005 году проект, в том числе сметная стоимость реконструкции – 30 млрд рублей, был согласован госэкспертизой. Однако тогдашний глава Минэкономразвития Герман Греф возмущенно велел сократить сумму втрое.  У меня даже вышла стычка с министром, я сказал, что проект разрабатывался не под конкретную стоимость, а исходя из нужд театра как культурного бренда страны.  До официального выпуска технического задания мы предложили около десяти эскизных вариантов реконструкции, от капремонта до сверхавангардистских. Непонятно, почему с 99- года мы не видели ни одного представителя Минэкономразвития. Самое интересное, что Греф со  мной согласился, но своего решения не отменил. «Обжать» проект в три раза – задача невыполнимая, ведь техническое задание осталось прежним, смогли сократить примерно на 12%. Греф выдал только 9 млрд рублей, видимо, искренне полагая, что предстоит лишь капремонт. Никто из его окружения не попытался внятно объяснить, что речь идет о радикальной реконструкции, а меня он не стал слушать.

Но для заказчика (дирекции по строительству, реставрации и реконструкции) было главное – начать, ввязаться в сражение, как говорил Наполеон, а дальше видно будет. Чиновники понимали: процесс никто не остановит, финансировать придется  по полной.  Для авторов  создалось крайне неблагоприятное положение: реализовываться стал не утвержденный проект, а тот, который разрабатывали на ходу параллельно со стройкой. Идеологически он был прежним, а по конкретным планировочным решениям – другим. В подобных ситуациях чиновники получают возможность манипулировать архитекторами, в грош не ставя их мнение. Так и произошло. Что привело к моему уходу на завершающей стадии.

— Во сколько в итоге обошлась реконструкция?

— Полагаю, гораздо дороже официально заявленных 20 млрд, учитывая инфляцию за пять лет.

— Реконструкция Большого театра для архитектора –  как для физика Нобелевская премия?

— Заниматься реконструкцией и получить за нее премию – разные вещи.  Хотя медальку наверняка кому-то повесят. Уже без меня. Ну и Бог с ним…  Разумеется, работа престижная. Но. Как уже сказано, большая ее часть публике не видна, мы рассчитывали предъявить свой труд людям, прежде всего, через подземный зал для репетиций и камерных концертов, расположенный под Театральной площадью, между колоннадой и сквером. Очень много вложили в него, а ему особенно не повезло. Бесконечно больно. Не придумай мы этот зал, о реконструкции не шло бы и речи. Стоял бы стоп-сигнал, «кирпич». Все упиралось в северную колоннаду, которая сохранилась от предшественника нынешнего здания Большого – театра Осипа Бове. Когда-то она украшала северный фасад здания, но во второй половине XIX века была закрыта пристройками. Чтобы соорудить вторую сцену, без которой в XXI веке театру невозможно сохраниться как конкурентоспособному мировому коллективу, колоннаду требовалось демонтировать. Охрана памятников категорически возражала, хотя и остались от нее рожки да ножки. Формально по закону объекты уровня Большого театра реконструкции не подлежат. Только научной реставрации. Но мы же не ищем легких путей…  Мы предложили выход из тупика – перенести колоннаду в новый подземный зал, где сделать ее главным акцентом интерьера. Однако этого не произошло,  что с юридической точки зрения – подлог. Где фрагменты колоннады находятся на сегодня, я не знаю.

— Чувствуется, вы долго можете говорить о Большом. Но хочется и о другом успеть побеседовать, поэтому давайте сменим тему. Проект вашей мечты?

— Каждый, к которому приступаешь. Каждый, как последний. Иначе нельзя.

— Если архитектура – застывшая музыка, то ваши проекты – музыка какого жанра?

— Хоть сравнение заезженное, мне оно нравится, поскольку очень люблю музыку. Сергей Прокофьев мог творить в любом жанре. Сверхавангардистские  произведения. Ода Сталину, которую Рихтер считал гениальной. Абсолютно понятные, мелодичные Первая и Седьмая симфонии. Вот и архитектор сегодня у нас должен быть полистилистом, так как его творчество зависит от поставленной задачи. Да, есть мастера одного стиля, обладающие характерным почерком: Ричард Мейер, Доменик Перро, Жан Нувель, Рикардо Бофил. Статус мировой архитектурной звезды позволяет им самовыражаться на том языке, на котором они хотят. В западном обществе у архитекторов есть шанс достичь такого положения, при котором он сам выбирает заказчиков, а не наоборот. Кисе Курокава говорит: «Если объект мне не интересен, я отказываюсь». В нашей стране подобное исключено. В тех условиях, в которых работаем мы, да и большинство коллег в мире, когда каждый раз приходится отталкиваться от пожеланий заказчика, его возможностей и его представлений  о прекрасном, требуется универсализм. Не путайте с конформизмом. Другой вопрос, что ближе душе. Мне – пластический минимализм. Тот художественный язык, который мы с Михаилом Хазановым использовали в Катыни, создавая мемориальный комплекс.

— Творчество через боль – особая статья. В  Катыни пришлось морально тяжело?

— Тяжело, но прикосновение к трагедии очень вдохновляет.  Нами двигала обязанность донести память о безвинно убиенных людях до ныне живущих, чтобы они ужаснулись, пережили катарсис и не допустили подобного впредь.

 

— Ваше мнение о современной российской архитектуре?

— Несколько лет назад на биеннале в Венеции я задал этот вопрос Жану Нувелю. Он дал катастрофический ответ: «Не знаю, что такое современная российская архитектура». Мне нечего сюда добавить. Не утверждаю, будто нет творчества и мастеров. Но архитектура – не наличие среди наших современников Микеланджело, Гауди и Ле Корбюзье, а то, что созидает общество, в том числе и благодаря гениям. Ведь архитектура – единственный вид искусства, который никогда, ни при каких условиях, не создается одним лишь автором.

 

— Сегодня возможно творчество в архитектуре?

— Да, если заказчик просвещен, заинтересован, обладает вкусом, доверяет архитектору и имеет средства реализовать замыслы свои и его. В моей жизни на 100 процентов такое было один раз.

— Грустная статистика.

— Увы. Зато та работа принесла огромное внутреннее удовлетворение. Особыми финансами, правда, не располагали, сделали бюджетный проект – Государственный центр современного искусства на Зоологической улице, за который получили национальную архитектурную премию в 2005-м.  Уникальный случай: по сути, заказчик стал членом команды, в итоге мы даже включили его в авторский коллектив. Задуманное удалось воплотить процентов на 98. В сооружении нет ни одного «бантика». Голая конструкция, но эстетически осмысленная и художественно воплощенная. Наверное, широкой публике это кажется непривычным. Как авангардистская музыка…

— Какие города мира вам наиболее интересны с профессиональной точки зрения?

— Исторические.  Судьба их в России печальна – они исчезают. А старая милая добрая Европа – Италия, Франция, Испания – неизменно радует глаз. Вне конкуренции, безусловно Венеция, сохранившая облик XVI – XVII веков. Поразил Толедо, особенно извне. Его панорама – словно ожившие полотна Эль Греко. Там много современных зданий, но они контекстны, выполнены в тех же материалах, что и исторические, и имеют адекватные габариты. Из мегаполисов потрясает Прага. Часто слышишь: «Город должен прогрессировать».  Столица Чехии развивается, но сохранила историческое наследие практически целиком. В последние годы социализма, впрочем, умудрились (явно сознательно) влепить ложку дегтя – телебашню прямо по оси Карлова моста. Это единственный плевок в старую Прагу.

— А в России какие города милы вашему сердцу?

— Малые, не затронутые большим бизнесом. Но даже в таких местах, как Суздаль, уже появляются крайне болезненные вещи. Большие деньги без большой культуры – катастрофа для исторического наследия. Проблема это общемировая, но у нас стоит особенно остро.

— Насколько сильна в российском обществе потребность защищать старинную архитектуру? Если бы народ перекрыл Тверскую, может отстояли бы «Детский мир» и Военторг. Иностранцы протестовали, а нашим было по барабану.  На ваш взгляд что-то меняется в этом отношении?

— В худшую сторону.  Десять лет назад мы вышли в пикеты защищать Патриаршие пруды. Их удалось сохранить как данность, как общегородской антиквариат. 12-метрового примуса и прочих новшеств не  появилось. Но сейчас не чувствую в себе ни эмоциональных, ни физических ресурсов, чтобы снова пережить то полугодовое противостояние, сопровождавшееся в числе прочего ночными дежурствами.

— «Российское общество глубоко больно. Отношение к памятникам говорит о нецивилизованности  государства», — ваши слова. Есть ли выход?

— Соломинок не вижу. У власти до сих пор нет понимания, что историческое наследие – не обременение, а национальный ресурс. Который, при определенных условиях, может быть вечным, в отличие от природных богатств. Важно грамотно распорядиться тем, что имеем. Это выгодно даже экономически, шкурнически. В Германии в послевоенные годы, когда задачи были и более насущные, принимались законы о налоговых льготах и государственных субсидиях для заказчиков, занимающихся историческим наследием. Подняли из руин Дрезден, Гамбург, Ганновер Бремен…  Оказывается, почти все, что мы сейчас там наблюдаем, восстановлено!  Не отдельные соборы и ратуши, а рядовая застройка!

В большинстве европейских стран трепетно относятся к архитектурным ценностям. Итальянцы ничего не позволяют трогать, рьяно придерживаются позиции «не навреди». В то же время Ватикан продемонстрировал блестящий пример того, что нынешняя архитектура может не только органично сосуществовать с архитектурой исторической, но и аккомпанировать ей. К двухтысячелетию Рождества Христова там появилась новая входная группа в комплекс музеев Ватикана, которая являет собой авангардистские решения: стекло, металл, легкие изящные конструкции, эскалаторы. При этом они совершенно не противоречат контексту исторических зданий. Великолепная работа!

— В тех странах, где архитекторы могут позволить себе выбирать заказчиков, куда сегодня движется архитектура?

— Никуда. Мое глубокое убеждение: понятия «развитие» в искусстве нет.  Изменчивость, эволюционные процессы – да. Но не прогресс, наблюдаемый в науке, обществе, экономике. Искусство не идет вперед, а является неким выражением творческих потенций личности и общества.

— Тем не менее, с появлением усилителя и электрогитары возникает новая музыка…

— Однако это не значит, что она более совершенна в художественном отношении. Прогресс приводит к осмыслению и появлению новых форм, нового языка. Эволюционные процессы в искусстве связаны, прежде всего, с увеличением палитры технических, технологических и ремесленных средств. В архитектуре это расширение возможностей строительного производства. Сегодня они почти безграничны, с технологической точки зрения практически не существует нерешаемых задач. Современный потенциал позволяет построить город на Луне.

— С ума сойти!

— Да, такое реально. Вопрос целесообразности и цены. Но для художественной стороны архитектуры данное обстоятельство не имеет значения.

Мощнейшее и актуальное направление – экосистемы: энергосбережение, «зеленая» архитектура. Это тоже завязано на технологических возможностях, предоставляемых обществом, индустрией, экономикой, наукой.

— «Архитекторам не аплодируют», — заметили вы однажды. Насколько сильна у вашего брата потребность, если не с аплодисментах, то в признании, одобрении?

— Огромна, как и у любого творческого человека. В конце концов, работаем-то мы для людей, а не для того, чтобы в своем кабинете любоваться фотографиями объекта.

— Что, помимо Питцкеровской премии, является мерилом успеха архитектора?

— Нам до Питцкеровской премии как до Марса. Претендовать на нее могут западные звезды, сами выбирающие заказчиков. России тут долго ничего не светит: профессия не настолько востребована, чтобы ее представители имели подобный статус.  Остается довольствоваться признанием коллег. А когда слышишь на улице от людей: «Какой красивый дом!» — это бальзам на душу.

Продолжение следует.

Дина ЮРЬЕВА