АРХИТЕКТОР РЕКОНСТРУКЦИИ БОЛЬШОГО ТЕАТРА 

Н.Шангин в Сант-Антимо, Италия. 2018.

Состоялась давно планировавшаяся встреча с почётным архитектором Госстроя РФ, членом Союза архитекторов РФ, профессором Московского архитектурного института (Академии) Н. Г. ШАНГИНЫМ. 

Уважаемый Никита Генович! Спасибо за встречу! Сразу же начнём разговор об архитектуре. Почему выбрали архитектуру и Институт Архитектуры? Родители же не имели отношения к архитектуре?

– Да, мои родители – выпускники биофака МГУ. К архитектуре это, действительно, отношения не имеет. А архитектором я стал, видимо, через любовь к Древней Руси.

Я родился в Замоскворечье. Из окон нашей квартиры как на картине был виден Кремль, торжественная панорама Боровицкого холма. С другой стороны, с балкона, наискосок открывалась знаменитая Скорбященская церковь на Ордынке, которая никогда не закрывалась, и где периодически звонили колокола. А наш подъезд находился прямо напротив входа в Третьяковскую галерею, куда я за 10 копеек периодически забегал после школы, иногда, просто чтобы взглянуть на какое-нибудь любимое полотно. Конечно, первым мастером, открывшим для меня дверь в мир искусства, был сказочник Виктор Васнецов. Потом Василий Суриков, потом открылись Левитан, Врубель, художники Мира Искусства, наконец древнерусская иконопись, импрессионисты, авангард… Наверное, эта художественная атмосфера старой Москвы какое-то воздействие на меня – мальчишку оказывала. Плюс, я любил рисовать, и в детстве очень любил русские сказки. Особенно книжки с иллюстрациями Билибина. В общем, с малых лет в меня как-то органически проникала эта эстетика Древней Руси, которая развилась в тягу к ее истории и архитектуре. А еще в школьные годы мой русский дед Николай Петрович Белов возил меня по древнерусским городам, как он говорил «по Святым местам», где я с упоением рисовал древнерусские храмы и монастыри. И эти поездки остаются для меня самыми счастливыми воспоминаниями моего детства.

Ну, а где-то в седьмом классе мой приятель – сосед, с которым мы гоняли футбол во дворе, и у которого мама была архитектором, позвал меня сходить за компанию в Дом архитекторов на лекцию для школьников. Одному ему туда идти было скучно. В результате он там больше не появился, а я так там и остался.

Поначалу я хотел стать реставратором. И даже проработал после института несколько лет в Научно–исследовательских проектных мастерских (НИПМ) Всесоюзного реставрационного объединения «Союзреставрация». Кстати, принимал участие в реставрации церкви Введения в Барашах, в двух шагах от которой сейчас находится представительство республики Дагестан. Но в какой-то момент я понял, что, несмотря на то, что я очень люблю историю и архитектурно-историческое наследие, реставрация – это не мое. Понимаете, дело в том, что творчество в реставрации, строго говоря, это криминал. Там главное, — это сохранение антикварности и аутентичности объекта. А во мне победила тяга к творчеству. И, в конечном счете, я стал обычным архитектором-проектировщиком.

У Вас огромный опыт по реставрации. Расскажите о сохранении исторической застройки Замоскворечья в Москве. 

Не могу сказать, что у меня такой уж большой опыт работы, собственно, в реставрации. Когда я там работал, то, все же, я был еще молодым специалистом, и до самостоятельного ведения объектов — памятников архитектуры старшие коллеги – мастера этой профессии, меня не очень-то допускали. Но, безусловно, этот опыт дал мне многое. Особенно научил работать с деталью. В реставрации, как нигде, развиваются эти навыки. А что касается Замоскворечья, — это была уже другая часть жизни.

Мне всегда наиболее интересной и близкой в моей профессии была тема сочетания старого и нового. Моей последней работой в объединении «Союзреставрация» как раз и стала комплексная реставрация и реконструкция исторических строений на Школьной (бывшей 1-й Рогожской) улице в Москве, где мы с моими, такими же молодыми, коллегами посмели решить внутриквартальные фасады исторических зданий в современных архитектурных формах. При том, что от внутриквартальной среды там ничего не сохранилось (голые внутренние стены, оказавшиеся на улице, и вместо миниатюрных двориков масштабные пространства между современными многоэтажными корпусами) и восстанавливать тут, по большому счету, было нечего. А все исторические фасады по красной линии улицы мы самым тщательным образом отреставрировали. Но эта работа была принята в штыки значительной частью наших коллег – реставраторов, особенно старшего поколения. Так что я понял, что в реставрации мне больше делать нечего.

Школьная улица

И тут мои коллеги из 2-го Моспроекта позвали меня принять участие в разработке градостроительной концепции заповедной зоны «Замоскворечье». Ну как было не откликнуться! Ведь это моя малая родина! Плюс, совершенно другой масштаб работы, — масштаб генплана и проекта детальной планировки. В общем, это были три счастливых года интереснейшей, творчески насыщенной работы. Здесь я не могу не помянуть добрым словом руководителя той нашей проектной команды Владимира Ходнева. Царствие ему небесное! Замечательный, огромной души был человек, добрейший, и талантливейший архитектор. Высочайший профессионал, обладавший тонким художественным вкусом.

Тогда, в 80-е годы, в нашей архитектуре как раз возникло понятие средового подхода. То есть использование таких методов работы с историческим городом, когда сбережение его, естественно сложившейся, объемно-пространственной среды, ставится во главу угла всего творческого процесса. А задачей проектирования является не просто гармоничное вливание новых объектов в исторический контекст, а сознательное подчинение их этому контексту. Должен сказать, что профессионально это гораздо сложнее, чем попирать и растаптывать все, что было до тебя создано. Сложнее, но и неизмеримо интереснее.

Ну и, конечно, мы планировали выделение наиболее выразительных и художественно значимых фрагментов исторической среды Замоскворечья в, своего рода, музеефицированные зоны. Так, на уникальном по красоте, Черниговском переулке мы предполагали даже полностью восстановить городской дизайн 19-го века, с торшерными фонарями, брусчатым покрытием мостовой, тротуарами, ограниченными не бордюрным камнем, а булыжными откосами с колесоотбойными тумбами. Мы мечтали превратить этот колоритнейший фрагмент Замоскворечья в ожившую иллюстрацию старой Москвы. И, при этом, устроить здесь, своего рода, московский Монмартр, с богемной атмосферой на улице, с артистическими и художественными кафе, салонами и выставочными галереями в окружающих зданиях. Ничего этого реализовано не было. У власти свои цели, и наша работа, как теперь уже понятно, была на тот момент (начало перестройки и гласности) неким выпусканием пара для бунтующей московской интеллигенции. Вот мол, смотрите, мы заботимся об историческом наследии столицы, даже поручили разработать проект заповедной зоны! А то, что этот проект никто не собирался воплощать в жизнь, — это уже другое дело…

Черниговский переулок

И, тем не менее, тогда открыто попирать историческое архитектурное наследие было неприлично. Как больно и стыдно, что сейчас у моих коллег, приближенных к власти, одно лишь упоминание о средовом подходе вызывает презрительную ухмылку! А зачастую и просто агрессию! Я от них постоянно как мантру слышу сентенцию: — «Город должен развиваться!». Но, во-первых, почему должен? Любой город и так развивается, хотим мы того или нет. Вопрос, как он развивается? Естественно – эволюционно, как Рим, или подобно раковой опухоли, как Москва?

Мы живем в эпоху, когда деньги решают все. Когда массовая культура проникла даже в такой наиболее близкий к Вечности вид искусства, как архитектура. Когда «художник, — это тот, кто себя так позиционирует». И чем ты скандальнее, эпатажнее, тем ты больше пиаришься, и больше получаешь заказов. Это страшно. Потому что, когда человек живет тем, что только «здесь и сейчас», то, когда это «здесь и сейчас» заканчивается, он остается с дыркой от бублика. Но это касается лично его, если он не архитектор. А если архитектор, то нагороженная им архитектура, — это такая вещь, что ее как картину или скульптуру в запасник не спрячешь, от нее деваться не куда. И, если в городском пространстве возникает какой-либо агрессивный и уродливый объем, то это уже наша общая проблема.

Притерпеться к этому может быть и можно, но привыкнуть — никогда. И все разговоры про Эйфелеву башню, что вот, дескать, парижане против нее выступали, а теперь она стала символом, — это чистая демагогия. Эйфелева башня потому и стала символом, что ничего в Париже не испортила. Везде, где ее видно в исторической черте города, она не выше уличного фонаря, — масштаб городского дизайна, не более. Просто ее стилистика в те времена была большинству парижан не привычной и не понятной, поэтому против нее и протестовали. Но стилистика сооружения и то, как оно работает в городском ландшафте, — это разные вещи.

Мы же постоянно сталкиваемся с взрывными вторжениями в историческую городскую среду. А то, что говорилось на последнем урбанистическом форуме 2019 г, проходившем с участием московского мэра, приводит меня в ужас, близкий к отчаянию. Эти планы уплотнения центра Москвы с 500 тыс. постоянного населения до 2 млн. – это форменное безумие и преступление. Реализовать их можно только застроив центр Москвы небоскребами. Не дай нам Бог такого! Я уже молчу про историко-культурный аспект, но что, при этом, будет с транспортной и социальной инфраструктурой?! – Страшно подумать! И это при том, что уже сейчас центр города испытывает настоящий транспортный коллапс! Всем совершенно очевидно, что все это нужно не людям, не городу, не стране, не государству, а исключительно строительным монополиям, подмявшим под себя всю городскую администрацию. Москва для них – это просто «нефтяная скважина», из которой они стремятся качать и качать свои сверхприбыли. А «после нас, — хоть потоп».

Катынь

 Вы участвовали в создании лучшего в России ландшафтного проекта «Катынь», за что в 2000 г. были удостоены премии Союза архитекторов » Золотое сечение». В чём особенность этого проекта?

Да, это наша совместная работа с Михаилом Хазановым и Галиной Местецкой. Катынь, с ударением на первый слог (не путать с Хатынью), это одно из самых страшных мест в нашем Отечестве. С 20-х по начало 50-х годов прошлого века там массово убивали людей: сначала врагов революции, потом «врагов народа», потом просто всех, кого тогдашняя власть считала нужным уничтожить. Конечно, там были и реальные преступники, осужденные за реальные преступления, но зная, как работали «тройки» НКВД, очевидно, что таковых там оказывались единицы, а безвинно убиенных десятки, а может быть, и сотни тысяч. Никто точно не знает, сколько за годы репрессий было уничтожено там людей. Но в 90-е годы только по крайне неполным исследованиям архивов Смоленского НКВД были установлены имена около 8 тысяч казненных в Катыни за 1937-38 годы. А в 1940 г. там было расстреляно около 4500 польских офицеров, которые находились в советском плену после, так называемого, «освободительного похода» Красной армии на земли Западной Белоруссии и Западной Украины, которые до того находились в составе Польши. Фактически это был 4-й раздел Польши между Гитлером и Сталиным. И о судьбе этих людей стало известно всему миру. Как, — это отдельная тема, не для нашего разговора, но все это общеизвестно.

Я не собираюсь здесь углубляться в дискуссию об ответственности или не ответственности тогдашнего большевистского руководства нашей страны за это преступление. Скажу лишь только, что до того, как в мою жизнь вошла эта тема, я, так же, как и подавляющее число своих соотечественников, сначала вообще ничего об этом не знал, а потом долгое время слепо верил официальной советской версии. То есть, что этих людей, якобы, убили гитлеровцы в 1941 г. И, только, когда я погрузился в эту работу, мне, волей-неволей, пришлось во всем разобраться. Сейчас могу с уверенностью утверждать, что готов по этой теме дискутировать с любым адвокатом большевизма. Все их аргументы мне давно известны. Цену им я знаю, и вижу их насквозь. А вот то, что им могу предъявить я, не оставит от их, с позволения сказать, «доводов» камня на камне.

Так вот, польские братские могилы, из-за которых имя Катыни стало известно во всем мире, занимают около 3 га. А общая площадь Катынского леса – более 90 га. И это сплошная братская могила тайно убитых, и тайно захороненных во рвах наших соотечественников. Собственно, этот лес и был искусственно высажен на расстрельных рвах. Работая в Катыни, мне самому не раз приходилось наталкиваться на прострелянные черепа (дождь прошел, какую-нибудь ложбинку размыло, — и вот, пожалуйста…). И чья, после этого, Катынь, проблема? Польская, или наша?

Я совершенно убежден, что ни экономически, ни политически мир не созидается, а ведется к катастрофе. Если он и созидается, то исключительно духовно. Поэтому всякий нераскаянный грех висит пудовыми гирями и на человеческой душе, и на душе народной. Освобождение от этих гирь, — только в покаянии. Но покаяние, — это совсем не то, что, как говорят наши ревнители коммунизма, мы делали в годы перестройки и первые постсоветские годы, когда посыпали голову пеплом и кричали какие мы мерзкие, какие мы гадкие. Покаяние, — это глубокий молитвенный и творческий процесс созидания и в душе человека, и в обществе таких защитных механизмов, которые исключают повторение впадения во грех. Осознание греха, ужас перед грехом, — это только первый и необходимый шаг к покаянию, но еще не само покаяние. Вот, собственно, об этом мы думали, когда работали над проектом мемориала в Катыни.

Конечно, творчество через боль, — это морально очень тяжело. Но, при этом и невероятно вдохновляюще. Мы стремились для людей, пришедших в Катынский лес, создать такую атмосферу, чтобы они хоть на минуту почувствовали бы себя на месте тех, кого вели сюда на расстрел. Чтобы они ужаснулись, пережили катарсис, и, хоть в чем-то, изменились к лучшему. При этом, мы намеренно избегали литературных штампов, типа бронзовых зэков, рвущих оковы. Мы старались символически и иносказательно воздействовать на подсознание и эмоции людей, старались заставить их начать самостоятельно думать. Поэтому главным содержанием мемориала был для нас сам Катынский лес, сама его земля, наполненная костями тысяч безвинно убиенных. И мы стремились минимизировать свое вмешательство в этот трагический ландшафт. Даже минимально необходимые для работы мемориала здания мы решали в виде холмов – обваловывали их зелеными откосами. А дорожки проектировали в виде мостков, приподнятых над землей, чтобы посетители не попирали ногами прах погибших здесь людей.

Проект наш был принят на ура. Получил престижные профессиональные премии. А потом вмешалась политическая реальность. И то, что он не реализован так, как было задумано, — это определенный симптом, указывающий на духовное неблагополучие нашего общества и государства.

 Вы были главным архитектором реконструкции легендарного Большого театра. Через три года Вы покинули этот финансово престижный проект. Что стало поводом для такого решения? 

Ну, вообще-то Большим театром я занимался не три года, а более восьми лет, с 1999 по 2008 г. Что касается его финансовой престижности, то на меня она не распространялась. Финансовые потоки я не контролировал, а просто делал свою работу за свой должностной оклад. Но в целом, это конечно была престижная работа. Престижная, но не благодарная. Ведь все, что мы сделали, широкая публика не видит и никогда не увидит. Ну, по мелочи — да, лифты, эскалаторы, но не более. Суть ведь не в этом. Главное, что театр, не меняя своих внешних габаритов, получил новый современный сценический комплекс, имеющий три (!) сменные игровые платформы, что его полезная площадь, фактически удвоилась. Это стало возможным благодаря тому, что под существующим зданием, практически метростроевскими методами, была выстроена новая подземная 5-этажная субструкция. И там были сосредоточены все технические, технологические и инженерные службы театра. А это, поверьте, грандиозные по объему помещения. Одни лишь склады объемных декораций, — это цеха высотой до 12.5 м. И это все под землей. А инженерная инфраструктура! Венткамеры, терристоные, грандиозная насосная станция сценической механики (без которой на сцене ни одна лебедка не заработает, и ни одна платформа не сдвинется), системы света, звука… А вертикальные коммуникации! Одни лишь лифты для транспортировки концертных роялей! Я уже не говорю о транспортировке блоков объемных декораций высотой до 12 м. Для этого даже был разработан специальный супер-лифт, претендующий на внесение в книгу рекордов Гиннеса.

Массовое сознание, зачастую, воспринимает оперный театр, как большой ДК в золоте. Но на деле это, прежде всего, завод. А то, что видит зритель, это не более четверти его объема. Все остальное, — это сплошная технология. Вот этот-то завод мы и разрабатывали, и в целом он был реализован. И это позволило в надземной части здания создать нормальные условия для работы труппы: — увеличить число артистических, повысить их комфортность, дать дополнительные площади для репетиционного процесса и т.д. Во всяком случае, теперь и в обозримом будущем ГАБТ может спокойно работать и оставаться на уровне мирового бренда. Без этой реконструкции, он был бы обречен на провинциализацию и скатывание на обочину мирового культурного процесса.

Ну, а почему я ушел? Знаете, я или делаю то, что считаю правильным, и за это готов отвечать, или не участвую в том, что неправильно и вредно. Я был нужен Заказчику и строителям, когда надо было крепко работать головой, искать нестандартные проектные решения и пробивать проект через все чиновничьи инстанции. Поверьте, я в жизни не проходил таких адовых кругов согласований. Достаточно сказать, что уже согласованный Главгосэкспертизой проект, был нами, по требованию Минэкономразвития переработан и отправлен на повторное согласование и в госэкспертизе и в экспертизе Академии архитектуры и строительства. Ну, а когда начались строительные работы и масштабы финансирования возросли до цифр с девятью нулями…

Знаете, общаясь с людьми, рулящими такого рода процессами, я пришел к печальному выводу, — для них самый тяжкий из всех смертных грехов, это не распилить бюджет. А как распилить? – Только упрощая и огрубляя проектные решения. К примеру, выбросить из проекта эскалаторы и заменить их монолитными лестницами. Вот вам 8 млн. долларов уже размазаны по скрытым работам. А публика на подземные этажи и пешком походит. И такого рода подножки каждый день. И при этом, на реконструкции ГАБТ сложилась такая обстановка, когда архитектор отвечает за все, но не имеет никаких прав. Чиновники мне, буквально, в лицо заявляли, мол, твое мнение никого не интересует. Делай, что тебе говорят, и не рассуждай. Я, конечно, с одной стороны сопротивлялся как мог, но ради дела, и прогибался до той степени компромисса, какая была предельно допустимой. Но все равно я стал неугоден всей этой чиновной братии. И ими было сделано все, чтобы от меня избавиться. Под любыми предлогами не принимали рабочую документацию, которую мы выдавали на стройку. Естественно, срывались сроки, и за нашим проектным институтом накапливалась задолженность. При этом, как только я ушел, все немедленно было принято. Ну, и, в конечном счете, поскольку напрямую снимать с должности меня было не за что, мое руководство вынудили просто расформировать мою проектную мастерскую. А нет мастерской, нет и руководителя, то есть меня. Ну, а новым руководителем проекта назначили человека с регалиями, но абсолютно не погруженного в тему. Меня, при этом, просили «отнестись к этому по-доброму, и продолжать работать». Очень уговаривали не уходить. Ну, я сказал спасибо, и написал заявление.

Ну и Бог с ними со всеми. Главное, что, при всех издержках, при всех искажениях проекта реконструкции, теперь Большой театр живет и работает в условиях, соответствующих его мировому классу. И дай Бог ему всяческого процветания и новых творческих свершений.

Из того, что Вы рассказываете, возникает ощущение, что в Вашей творческой жизни случались сплошные неудачи. Там проект не реализован, там сильно искажен, а с реконструкции Большого театра Вам вообще пришлось уйти. А были ли у Вас стопроцентно удачные творческие реализации?

Были. Хотя низкий КПД творческой самореализации в нашей профессии, — не редкость. Я здесь — не исключение. Ведь архитектура – единственный вид пластического искусства, в котором автор ни при каких условиях, никогда сам не реализует свой творческий замысел. Он реализуется через строительство, а это не столько технический, сколько социальный процесс. А если в стране нет социального заказа на высокую архитектуру, если общественный статус профессии архитектора находится на уровне обслуживающего персонала, то ожидать высокой степени творческих самореализаций проблематично.

Но удачи, конечно, бывают. По-настоящему большая удача была и у нас. Это здание Государственного Центра Современного Искусства на Зоологической улице в Москве. Мы работали над этим проектом в соавторстве с Михаилом Хазановым и Мариной Ребровой. Главная интрига объекта была в том, что Центр размешался в здании бывшей фабрики, и официально это считалось капремонтом. То есть нельзя было изменять внешних габаритов сооружения. А в программе Центра предусматривался конференц-зал, который никак не вмещался в объеме существующего здания. При этом, разместить конференц-зал над двухуровневым залом экспозиции тоже не получалось, поскольку тогда экспозиционное пространство прошивалось его опорами, что категорически не устраивало Заказчика. Ему нужна была свободная планировка. Но знаете, как говорил мой учитель Степан Христофорович Сатунц: — «Чем сложнее исходные условия, тем интереснее результат». Мы придумали подвесить конференц-зал над экспозиционным. Для этого снаружи, с двух сторон здания мы выставили новые внешние опоры, на них установили арочные фермы, переброшенные над зданием, и уже к этим фермам на стальных тяжах подвесили и перекрытие нового этажа для конференц-зала, и кровельную конструкцию. Такое необычное конструктивное решение определило и остро авангардистскую стилистику всего сооружения, что вполне соответствует его содержанию, и перекликается с бунтарским искусством 20-х годов. Мы стремились создать сооружение, в котором не было бы ни одного чисто декоративного элемента, ни одного «бантика». Здание как голая конструкция, голая функция, но художественно осмысленная и художественно выраженная.

И у нас это получилось. По сути, нам удалось построить первое в Москве здание в стиле хай-тек, и реализовать его практически, так, как мы его задумывали, до последней детали. В этом огромная заслуга нашего заказчика – директора Центра Михаила Миндлина. С самого начала, он не просто доверял нам. Он хотел того же что и мы, он думал так же, как и мы. Это был редчайший случай полного творческого совпадения стремлений заказчика и архитектора. Мы даже официально включили Миндлина в состав нашего авторского коллектива.

За эту работу на Международном фестивале «Зодчество» 2005 г. мы получили Национальную архитектурную премию «Хрустальный Дедал». А конкуренты у нас там были очень серьезные. Одна только реконструкция Московского Манежа, представленная на том же фестивале, чего стоит! Но Гран-при дали нам. Не скрою, было очень приятно. Первый и последний раз в жизни мне, как архитектору, аплодировали. Это редкость. Наша профессия, в общем-то, не публичная.

Тем не менее, в свое время, Вы были весьма известной и публичной фигурой, благодаря Вашему участию в суперпопулярной тогда телепрограмме «Что? Где? Когда?». И Вы же являетесь автором мемориального памятника Владимиру Ворошилову – ее создателю и телеведущему — на Ваганьковском кладбище. Большая ли разница между памятниками в городе и на кладбище? 

– Честно говоря, мне бы хотелось, чтобы меня больше знали, как специалиста в своем деле, чем как участника популярной телепрограммы. Но так уж сложилась жизнь. Тем более, что восемь лет участия в «Что? Где? Когда?», — это один из самых ярких, самых эмоционально насыщенных периодов моей жизни. Мы были молодые, бесшабашные, увлеченные. А участие в телеигре придавало нашей повседневности невероятную остроту и драйв. И этим мы полностью обязаны Владимиру Яковлевичу, этому выдающемуся человеку и гениальному художнику. И, конечно, сделать этот памятник было для меня моральным, где-то даже сыновьим, долгом перед памятью Владимира Яковлевича Ворошилова.

Что касается разницы между памятником в городе и на кладбище, конечно, это совершенно разный контекст, совершенно различный пространственный масштаб и различные условия зрительного восприятия. И в связи с этим, у меня в ходе работы над этим мини-монументом произошла знаменательная профессиональная история, которую я теперь рассказываю всем моим студентам.

Памятник был задуман в виде куба из черного полированного гранита, такого, как бы, «черного ящика», поставленного на край игрового стола. Образ этот пришел не сразу. Поначалу в голове вертелись какие-то совы, характерные очки Владимира Яковлевича, его подпись… И было очевидно, что все это не то. Что нужно что-то предельно минималистичное и емкое, как японские хокку, которые так любил создатель «Что? Где? Когда?». И в какой-то момент просто осенило – черный ящик – человек загадка, вечный вопрос. Не знаю, может быть, сам Владимир Яковлевич мне с небес это подсказал? Тем не менее, я проверил эту идею на своих друзьях по телеигре. В первую годовщину ухода Владимира Яковлевича мы собрались на Ваганькове, приняли по стопочке за его светлую память, и я предложил друзьям сыграть в нашу любимую игру – ассоциацию. Мы всегда кого-нибудь загадывали на ассоциации, когда ночами, чаще всего у меня дома, приходили в себя после эфира. Так вот, я предложил проассоциировать Владимира Яковлевича. И игры не получилось, потому что Саша Бялко сразу же выпалил: — «Черный ящик!». Ну, какая после этого игра, — все ясно. А я понял, что с идеей памятника попал в десятку.

Но идея-идеей, а надо было ее пластически выразить, и, прежде всего, найти правильный масштаб этого куба в той пространственной среде, где ему предстояло стоять. Тут, как говорится, уже таинство творчества, где-то расчет, где-то интуиция, но мне казалось, что в ходе работы нужный масштаб я нашел. И вдруг, когда все было, что называется уже на выходе, мне звонят из компании «Игра» и говорят, мол, Никита, ты не ошибся? Твой куб такой огромный, он же все вокруг визуально задавит! Я еду в гранитную мастерскую и, о ужас, уже готовый к установке куб действительно чудовищно огромен! Я прошу гранитчиков снять у него три грани где-то на 15 см. А впереди майские праздники, на которые я улетал в Армению. А после праздников уже намечена установка памятника на Ваганьковском кладбище, и торжественное его открытие. Ну, вот я возвращаюсь, а гранитчики мне говорят, что они ничего делать не стали. Дескать, в не заводских условиях они не гарантируют при такой работе цельность камня. Ну ладно, думаю, плетью обуха не перешибешь, промахнулся, так промахнулся. Приезжаю на Ваганьково на установку, и вижу, что все идеально! Я абсолютно точно попал по масштабу. Просто один и тот же объем производит совершенно разное впечатление в закрытом помещении и под открытым небом. Теоретически я, конечно, это знал, но то, что разница настолько велика, никак не ожидал. Вот смог убедиться только на этом опыте. Как говорится – век живи, век учись. И получается, что это тот случай, когда за неисполнительность можно было бы и премию выдать.

Еще это сооружение подарило всем нам что-где-когдашникам одно удивительно яркое впечатление. Во время открытия мы стояли перед памятником со свечами. Моросил дождь. Перед церемонией гранит намок. А когда, под звуки музыкальной эмблемы «Что? Где? Когда?» — из «Так говорил Зоратустра» Рихарда Штрауса, сняли с памятника покрывало, мы увидели огоньки свечей и самих себя, отраженных в мокром черном ящике. Как будто Владимир Яковлевич вобрал всех нас в себя. Мистическая была минута!

И последнее, что хотелось бы об этой работе сказать. Знаете, архитектура – это всегда коллективное творчество. Идею может подать кто-то один, но довести ее до реализации в одиночку невозможно. Слишком велик объем проектной документации, слишком много самых разных, зачастую взаимоисключающих задач приходится решать в ходе проектирования и реализации объекта. Поэтому, говоря о своей работе, я всегда говорю «мы». И это не фигура речи, это действительно так. В нашей профессии всегда «Мы», всегда «Команда». В этом плане памятник Ворошилову – это редчайшее исключение. Я сделал его один от начала и до конца. Гранитчики были моими руками, но вся художественно-образная и пластическая разработка была исключительно моя. Так что это единственная стопроцентно моя авторская работа. Надо сказать, у архитекторов такое редко случается.

Вы были знакомы с академиком Академии Архитектуры Геннадием Мовчаном- архитектором Аварского театра в Махачкале и автором монографии » Старинный аварский дом», которая была удостоена Государственной премии РФ? Расскажите о нём.

– Геннадия Яковлевича Мовчана, конечно же, я знаю и глубоко уважаю. Но сказать, что я был с ним знаком, не могу, потому что учился у другого Мастера, — Степана Христофоровича Сатунца, который с Мовчаном, кстати, был очень дружен. В те годы я был просто студентом, и не самым заметным. Так что Геннадия Яковлевича я знал, скажем так, на расстоянии, а он меня нет.

Ну, а из личных впечатлений о Геннадии Яковлевиче могу вспомнить занятный эпизод, невольным свидетелем которого как-то оказался. На нашей кафедре Гражданской архитектуры, среди профессоров выделялась, как тогда говорили, «святая» армянская троица Мовчан – Лисициан – Сатунц (я, правда, не знаю точно, был ли Геннадий Яковлевич армянином, но его друзья – безусловно, и очень гордились своей принадлежностью к этой великой архитектурной нации). Один из них, мой учитель Степан Христофорович Сатунц полушутя, но с внутренней гордостью говорил: — «Я армянин. У меня арка в крови». И при этом Степана Христофоровича отличало потрясающе глубокое знание классической музыки. Настолько, что профессиональные музыканты, зачастую, не могли поверить, что он не их коллега. Не знаю, было ли у моего учителя музыкальное образование, но, как минимум, он вполне мог бы быть блестящим музыковедом, уровня Ивана Соллертинского.

Так вот, сидят на кафедре Мовчан с Лисицианом, и вид у них такой набычившийся, ну, типа, сейчас мы ему устроим. И порхающей походкой входит Степан Христофорович. А он был человеком очень стильным. Высокий, худой, подвижный. Всегда одет с иголочки, с галстуком-бабочкой и с тросточкой. Говорят, что академик Жолтовский, в шутку, называл его ходячим фокстротом. А Геннадий Яковлевич, внешне, прямая ему противоположность. Крупный, такого крестьянского вида, большой человек. Мне он всегда казался воплощением надежности. Ну, и Мигран Вартанович Лисициан – сама интеллигентность, тихий, немногословный, по-мужски красивый. Кстати, именно он был зав. кафедрой. И вот впархивает на кафедру Степан Христофорович, и Мовчан с Лисицианом мрачно – заговорщически его спрашивают: — «Степа, как звали Букстехуде?» А тот, не моргнув глазом, как бы походя, сбрасывает:- «Дитрих». Надо было видеть восхищение и досаду его друзей. Чуть кулаками по столу не хрястнули, — и это, мол, он знает, так раз так… Наверное, поспорили на знания Степана Христофоровича. А ведь в те времена мы и слыхом не слыхивали о таких композиторах как Букстехуде. Дальше Баха и Вивальди – музыкальная терра инкогнита. Да и сейчас музыка Букстехуде почти не звучит. Я вновь это имя услышал только лет через 30-35 в эфире моего любимого радио «Орфей». Как оказалось, Дитрих Букстехуде — один из предшественников и не формальных учителей Иоганна Себастьяна Баха.

Расскажите вкратце и о Московской Академии архитектуры. Тяжело ли поступать? Какие направления в подготовке специалистов? Какими способностями должен обладать юноша или девушка, желающие стать архитекторами? Сложная ли профессия архитектора?

Ну, знаете, вкратце рассказать о моей альма-матер невозможно. Все-таки это единственная, в своем роде, сугубо архитектурная высшая школа. Безусловно, архитектурная школа Санкт Петербурга, в целом, не менее значима и заслуживает самого глубокого уважения, но все же она является не отдельным ВУЗом, а частью Академии художеств. Есть еще отдельный архитектурный ВУЗ в Екатеринбурге. Но он гораздо моложе МАрхИ. А высшей московской школе архитектуры уже более 100 лет.

Первые 2 года обучения – это общая подготовка, своего рода только приближение к профессии. Для меня это были самые тяжелые годы. Ведь я, выросший в не архитектурной семье, вообще толком ничего не знал, не умел и не понимал. Я поначалу даже не мог натянуть бумагу на подрамник, она у меня лопалась. В общем все начинается с освоения приемов архитектурной графики, изучения архитектурных ордеров (классической базы архитектуры), начертательной геометрии (это наше «архитектурное сольфеджио»), ну и, конечно, рисунок, живопись, скульптура и, от истории искусства, до сопромата. Думаю, ни один другой ВУЗ не дает столь универсального и разностороннего образования как наш. Следствием этого становится и то, что примерно половина наших выпускников находят себя в самых разных близких (а порой и совсем не близких) с архитектурой творческих профессиях. Достаточно вспомнить таких выпускников МАрхИ как Ирина Архипова, Андрей Вознесенский, Георгий Данелия… Ну, а на нашем курсе учился Андрей Макаревич. Может быть, такой не высокий КПД выпускников собственно для профессии и не является сам по себе поводом для гордости, но учить архитектуре по-другому нельзя.

А в те годы у нас была еще, как водится, кафедра марксизма-ленинизма, да и военная кафедра. Как же мы ее ненавидели! У девчонок был целый свободный день в неделю, а нас гоняли в хвост и гриву. Но, странное дело, когда собираемся с однокурсниками, зачастую почти половина воспоминаний про «военку». И наших офицеров, над которыми мы – богемные мальчики — тогда за глаза иронизировали, сейчас вспоминаем вполне тепло. Как оказывается, учили-то нас хорошо. Даже в этой, абсолютно для меня чуждой сфере (из нас готовили командиров инженерно-саперных подразделений), базовые знания у нас остались очень основательные. Во всяком случае, если где-то что-то взрывается и масс-медиа начинают об этом нам вешать «лапшу на уши», мне, как правило, эта «лапша» видна.

Ну, а с третьего курса начинается специализация по трем факультетам: — гражданская архитектура, промышленная архитектура и градостроительство. Но программы всех трех факультетов в базовых моментах пересекаются. «Градовцы» и «промовцы» обязательно делают жилой дом, а «жилищники» обязательно проектируют поселок и жилой район. Просто на каждом факультете доля, специфической для него, тематики в учебных часах преобладает. В последние десятилетия появился еще ряд кафедр специализации (реставрация и реконструкция исторических комплексов, ландшафтная архитектура, интерьер и т. д…). На эти кафедры студенты приходят уже на завершающих этапах обучения (последний курс и дипломный проект). Но диплом выдается единый. Вне зависимости от факультета и кафедры специализации все выпускники получают профессию «архитектура». Хотя, строго говоря, архитектором — профессионалом реально становятся только к сорока годам. Не ранее. У нас «стайерская» профессия. Можно надувать щеки, можно, с помощью эффектных картинок, выигрывать престижные конкурсы, но реальный практический опыт у нас столь же, если не более, важен, чем природный талант. И только лет через 15-17 тяжелой, рутинной, практической работы, ты дозреваешь до состояния, когда ты не только можешь придумать что-то красивое и оригинальное, но и изначально знать, как это красивое и оригинальное можно будет построить.

А данные, какими должен обладать абитуриент МАрхИ, — это, прежде всего, хорошо рисовать. Но не просто хорошо рисовать, а уметь грамотно нарисовать гипс. Обычно, на вступительных экзаменах ставят какую-нибудь античную голову типа Дорифора или Антиноя. И чтобы с этим справиться, этому тоже надо учиться. Так что поступить трудно. Без специальной подготовки, почти нереально.

Но вообще-то главное качество, жизненно необходимое архитектору, — это способность к пространственному мышлению. Способность мысленно видеть проектируемый объект, как 3D-модель безо всякого компьютера. Это как у музыкантов музыкальный слух. И как у музыкантов слух дается от Бога, но обязательно требует развития, так и у нас способность к пространственному мышлению, если она и есть, требует постоянного развития и тренинга. Я, например, почувствовал в себе это качество в полной мере только где-то к 30-ти годам. К сожалению, нынешняя компьютеризация, крайне губительно сказывается на этом фундаментальном профессиональном качестве специалистов. Я это вижу по своим студентам.

Мы вместе с Вами были — в огромном здании «Моспроекта 2» в центре столицы, где трудятся сотни сотрудников и много именитых архитекторов. Много интересного узнал я о современной 3D технологии в проектировании архитектурных комплексов, зданий и их деталей. Я в шоке от того, что лишь пять процентов из заранее заказанных архитектурных проектов, реализуются в жизни. Это же издевательство и транжир таланта архитекторов страны. Как же такое возможно? Коррупция? Сильные слабых вытесняют и в архитектуре тоже? Джунгли?

– Ну, о низком КПД творческой реализации в нашей профессии мы уже говорили. Но что еще хуже, то, что сейчас под давлением строительной мафии происходит ее полное юридическое уничтожение. Прошлогодние поправки к Градкодексу, продавленные строительным лобби через Госдуму, иначе как преступными, антинациональными и антигосударственными назвать невозможно. Достаточно сказать, что в мои годы занять должность Главного архитектора проекта (ГАП, — это ключевая и юридически ответственная фигура всего проектно – строительного процесса) можно было, только имея за плечами не менее 10 лет работы в проектной организации и диплом архитектора. Меня реально назначили на эту должность лишь после того, как в течение пяти лет я фактически уже выполнял обязанности ГАПа. А теперь для этого достаточно трех лет стажа, и любой (!) инженерный диплом.

И это только одно из самых мягких нововведений. Фактически теперь вся градостроительная политика полностью отдана на откуп строительным монополиям. Они получают право творить с нашими городами все что угодно, ради своих сверхприбылей.

При этом, за все время, прошедшее с 1991 г, ни одна законодательная инициатива Союза архитекторов России не то, что не была рассмотрена. Ни одна из них, даже, не была принята к рассмотрению!

А ведь объективно, есть масса проблем строительного процесса, которые без архитектора разрешить невозможно. Более-менее грамотную планировку, теоретически, слепить может и выпускник общестроительного ВУЗа, но гармонизировать объем и пространство может только архитектор. К этому надо иметь природные способности, как к музыке, и этому надо учиться специально. И учиться долго. А воротилы строительного бизнеса и власть имущие нашей страны считают, что они сами могут быть зодчими, а архитекторы-профессионалы у них только под ногами путаются со своими заморочками. Что они только мешают делать деньги, и лучше бы обходиться без них. Ну, значит, мы получим на выходе урбанистическую среду «человейников», в которой невозможно будет нормально жить и люди будут сходить с ума.

Массовая застройка советских времен, конечно, не блистала художественными красотами, но в ней, как минимум, был всегда выверен баланс жилой площади и объектов соцкультбыта. Жилые районы пропорционально величине населения обеспечивались детскими садами, школами, поликлиниками, библиотеками, магазинами и т. д… А сейчас патологическая жадность воротил строительного бизнеса приводит к тому, что гигантские пространства застраиваются жильем без какой-либо, не только социальной, но и транспортной инфраструктуры. А зачем им на нее тратиться? И так сойдет, людям надо где-то жить, и так все раскупят. А что будет потом, – да кого из них это волнует. Помните наглое мурло Полонского, цинично смеющегося нам в лицо? – Так вот, это и есть физиономия наших нынешних строительных монополий.

Посмотрите, как, к примеру, застраивается территория бывшего завода ЗИЛ. Все санитарные нормы, все нормы градостроительного регулирования, все пожарные разрывы, все по боку. А что творится в Новой Москве!? Я даже не знаю, как же надо ненавидеть свой город, свою страну, как же нужно презирать своих сограждан (типа пипл все схавает, а мы потом свалим на Канары), чтобы городить такое! Не говоря уже о том, что такого рода застройка просто опасна для проживания, она, своей античеловечностью, угнетающе действует на психику людей. Повторяю, терпеть дисгармонию и дискомфорт в урбанистической среде, до какой-то степени, может быть и возможно, но принять их, привыкнуть к ним – никогда. А если человек постоянно находится в состоянии стресса от среды, в которой вынужден проживать, он начинает болеть. Вам, как медику, это известно даже лучше, чем мне.

Так что да, джунгли. Бетонные джунгли. Джунгли рваческого, дикого капитализма, для которого нет ничего святого, кроме денег.

Вы — праправнук легендарного наиба Хаджи-Мурата, бывали в Дагестане. У многих городов Дагестана редкое, завидное и благодатное расположение у моря на фоне гор и предгорья. Невероятная красота! Но в строительстве дагестанских городов абсолютный хаос и глумление над перспективой, красотой и гармонией. Всё примитивно и убого. Ощущение, что временщики и варвары захватили дагестанские города и берега Каспия. Я в ужасе от безвкусицы и примитивизма архитектуры в Дагестане. В Махачкале бездумное, хаотичное, бесконтрольное и варварское строительство, враждебное для людей, угнетающее самочувствие и здоровье людей. Ваше мнение об архитектуре Махачкалы — приморском городе на фоне гор? Можно ли реконструировать Махачкалу на уровне мировых стандартов? Или дешевле построить новую столицу с соблюдением стандартов мировой архитектуры и архитектурных традиций народов Дагестана?

Вы сами в своем вопросе дали за меня абсолютно точную оценку происходящего. Мне даже трудно тут что-либо добавить. Разве что могу сказать, что я помню Махачкалу еще 30-летней давности. Это был очень уютный, зеленый и симпатичный город. В нем не было пафосности (и это было хорошо), но в нем было душевное тепло, была человечность. Это был город для людей. Сейчас Махачкала – это урбанистический базар для делания быстрых денег. А это несовместимо с нормальной жизнью в городе. Поэтому, прежде чем говорить о каком бы то ни было будущем архитектуры и градостроительства Махачкалы, надо четко понимать, что необходимо переломить эту катастрофическую тенденцию, когда город существует для денег, а не для людей, когда его судьбу определяют в своих корыстных интересах нувориши. Как? — я не знаю. Конечно, это дело и общества и власти, если она служит обществу, а не нуворишам. Но рецептов у меня нет.

Что же касается Вашего вопроса – реконструировать или строить новую столицу, отвечу однозначно — реконструировать. При всех авгиевых конюшнях, в какую превратил город дикий капитализм с его безудержной жаждой наживы, да еще с жестким восточным колоритом этой жажды, потенциал у Махачкалы есть. Как профессионал я его чувствую. В конце концов, смогли же после чудовищной войны вполне достойно и очень быстро восстановить соседний Грозный. Чем Махачкала хуже?! Но разгребать эти авгиевы конюшни придется кардинально. И начинать надо даже не столько с архитектуры, сколько с систем жизнеобеспечения города. Инженерная инфраструктура Махачкалы в катастрофическом состоянии. Это видно невооруженным глазом. Достаточно на кухне включить кран, или посмотреть на прибрежные воды Каспия. И, конечно, принципиальнейший аспект для Махачкалы, — это перенос железной дороги с морского берега к горам. Сейчас город отрезан от моря. Только дав ему выход к воде, можно будет вдоль берега моря сформировать комфортный и репрезентативный линейный центр, на который, как на хребет будут нанизываться периферийные районы.

Добавлю, что в Дагестане нет недостатка в профессионалах-архитекторах, способных на очень высоком уровне решить задачу реконструкции Махачкалы и превратить ее в настоящий город-сад, в репрезентативные юго-восточные ворота России. С некоторыми из них я имею честь быть не просто знакомым, но и дружить. Ну и сам я был бы рад не оставаться в стороне от этой работы, если бы такая возможность мне представилась. Главное, насколько власть способна проявлять политическую волю в решении этой проблемы, и насколько она готова прислушиваться к профессионалам, доверять им, и поддерживать их. К сожалению, комплекс собственной непогрешимости у многих нынешних власть имущих, их презрение к профессиональному мнению специалистов, их отношение к специалистам как к обслуживающему персоналу – это сегодня бич нашего общества. Не знаю, когда у нас сформируется властная элита хоть в какой-то степени соответствующая той, что была в России до 1917-го года? И возможно ли это в принципе? Хотелось бы верить.

Насколько соблюдают архитектурную культуру в строительстве домов и ландшафтов в сёлах и районных центрах Дагестана?

Ну что Вы?! Ну, какая культура?! Сегодняшнее состояние архитектуры дагестанских аулов для меня, как для архитектора – это боль. Я ведь еще помню захватывающие дух виды аулов. Да, в них было трудно жить, да в них не было современной инженерной инфраструктуры (ее и сегодня, зачастую, там не хватает). Но это были действительно изумительные художественно-урбанистические творения. При том, что отдельно взятых зданий, как выдающихся творений архитектуры в горах Дагестана не много, в целом, как объемно-пространственная среда многие горские селения были подлинными шедеврами. Может быть, где-то такие комплексы еще и остались, но в свои последние приезды в Дагестан увидеть их мне не довелось. А все селения мне знакомые, те, где живет моя родня, своим нынешним обликом оставили во мне очень горькие впечатления.

Ведь народная архитектура Дагестана всегда была неотделимой частью его величественных пейзажей. Порой казалось, что это не творения рук человеческих, а творения Матушки-Природы, естественным образом произросшие на этих горных склонах и уступах. Меня всегда потрясало, как органично они, буквально, стелились по склонам. Как все в них было естественно и к месту. И, конечно, плоские кровли! Это природная суть народной архитектуры Дагестана. Так же как скатная кровля, — это органическая особенность русского сельского ландшафта, и плоская кровля в России противоестественна, так для облика горного Дагестана противоестественна как раз кровля скатная.

А что мы сплошь и рядом видим сейчас? Скатные кровли, да еще сплошь из жуткого профнастила, пластиковые окна и двери, вместо живой каменной кладки мертвый железобетон, чудовищный визуальный мусор антенн, спутниковых тарелок, бетонных столбов, проводов и т. д. и т. п… Знаете, я каюсь, не был в Тлохе, где похоронена моя прапрабабушка Сану – супруга Хаджи-Мурата, с 1987 года. Когда недавно, наконец, приехал, я его не узнал. Ну, вообще, ничего знакомого. Ни одной улицы, ни одного дома. Если бы я был там один, без родственников и друзей, я просто заблудился бы. Хотя пространственная память у меня профессиональная. Если хотя бы раз я где-нибудь побываю, я уже четко ориентируюсь в этой среде, даже через много лет. Но в сегодняшнем Тлохе заблудился бы точно. И главное, раньше Тлох тоже особой чистотой не блистал. Но благодаря его органичности, это не раздражало. А сейчас, кажется, что он просто тонет в мусоре. Хотя не думаю, что реально мусора там стало больше, но ощущение замусоренности среды, ее не комфортности, не покидает.

Понятно, что люди обустраивают свою среду обитания, как могут, и из того, из чего могут. Понятно, что в последние годы появились новые строительные материалы и конструкции, совершенно инородные духу и образу традиционных горских селений, но финансово доступные и удобные. И винить простых людей за то, что они этим пользуются так, как считают нужным, не заботясь о сохранении традиционного облика своих аулов, конечно нельзя. Но вот, к примеру, мне довелось неоднократно бывать в Пиренеях. Потрясающие по красоте горные селения! В чем-то напоминающие и архитектурно-ландшафтные образы Дагестана. И все они сохраняют свой традиционный исторический облик, и все они полностью обеспечены современной инженерной инфраструктурой. Но нигде, никаких профнастилов, пластика, тарелок и проводов. Визуально, — среда 15 века, а комфорт 21-го. Значит все это возможно!

И я убежден, что обязанность государства, да и крупного бизнеса, создавать такие ландшафтно – архитектурные парки, в которых наиболее знаковые аулы Дагестана должны быть сохранены в своем уникальном аутентичном облике. В конечном счете, это же просто выгодно! Я не устаю при каждой публичной возможности буквально кричать, что историко-архитектурное наследие, — это не интеллигентская блажь, это не обременение, а это национальный ресурс! Что оберегать и сохранять его государственно выгодно, потому что, при определенных условиях, в отличие от нефти, газа, леса и т. д, этот ресурс может быть вечным. А у Дагестана, по сути, есть все, чтобы стать восточной Швейцарией! Пока еще есть! И процветать он мог бы, так же, как Швейцария! Но если все будет идти так, как идет сейчас, скоро может ничего для этого и не остаться.

У Вас огромный опыт по архитектуре и реставрации курортов, который приобрели в период работы в институте «Курортпроект». В Дагестане имеются известные с советских времен курорты, но ныне они в большом запустении. Вас не приглашали осмотреть их с целью разработки проектов их возрождения? 

Нет, не приглашали. А проблемы с дагестанскими курортами, да это те же системные проблемы, о которых мы уже с Вами говорили. Те же «авгиевы конюшни» дикого капитализма.

В Тель-Авиве берег моря свободен для бесплатного пользования жителями и туристами. Гостиницы, офисы, мечети, синагоги, торговые и развлекательные центры расположены вдали от моря. В Дагестане все берега Каспия прихвачены и есть бесплатный доступ только на маленький, грязный и не обустроенный городской пляж в Махачкале, где летом издевательски вывешивают объявление о том, что «Здесь не рекомендовано купаться». Каковы законодательные российские и международные нормативы по сохранению морских берегов для бесплатного посещения их гражданами?

Ну, собственно, мы об этом, несколько в ином контексте, тоже уже говорили. Да, Вы абсолютно правы в своем негодовании. И я совершенно с Вами согласен. А что касается нормативов, то сегодня это беда. Под давлением строительных монополий их либо игнорируют, либо просто отменяют.

Вы большой знаток мировой архитектуры, бывали во многих странах мира в качестве архитектора. Глава и председатель правительства Дагестана не предложили Вам быть официальным консультантом республики по архитектуре и ландшафту? 

Я вообще не уверен, что такие высокие персоны знают о моем существовании. Буду приятно удивлен, если это не так. А предложений мне никто никаких не делал. Но если бы они последовали, я был бы только рад быть полезным Дагестану. Я же кровно с ним связан, и в нем огромная часть моей души.

Слушая Ваши лекции в солидных московских аудиториях о мировой архитектуре, я испытывал не только гордость за Вас, но и глубокую досаду от того, что дагестанские студенты, архитекторы, бизнесмены, главы и строители не имеют возможности слушать и слышать Вас. Неужели университеты Дагестана не предложили Вам быть Почётным профессором не приглашали Вас для чтения лекций по истории и современной архитектуре?

Нет, не приглашали.

Понимаю, что у каждого народа есть характерная для него своя архитектура. Архитектура, каких стран, вызывает в Вас особенное восхищение?

Конечно Италия вне конкуренции. Это страна высшей гармонии. Очень люблю Францию, особенно ее средневековую романскую архитектуру. Ценю и готику, но романская архитектура мне ближе. В ней есть что-то родное, теплое, схожее с нашей восточно-христианской традицией. Ну и современная архитектура во Франции очень мощна, чего не скажешь об Италии. Там она не слишком заметна. Да итальянцы и не очень стремятся позиционировать свою страну как современную архитектурную державу. Настолько их историческое архитектурное наследие супер значимо, что все современное там подчинено прошлому. И это правильно.

Испания, по архитектурному «гамбургскому» счету, в чем-то провинциальна, но это восполняется с лихвой ее самобытной колоритностью. Армения и Грузия, — это, на мой взгляд, тоже великие архитектурные цивилизации. Я бывал там не раз, и на меня они всегда производили впечатление, по силе, не уступающее раскрученным европейским архитектурным брендам.

Из восточных стран моя особая любовь – это Сирия. Фантастический архитектурно-исторический заповедник! Подлинный перекресток цивилизаций, где каждая эпоха оставила мощные зримые архитектурные следы. То, что сейчас сотворила с этой страной и ее архитектурным наследием агрессия черного интернационала, для меня это личная трагедия.

Ну и наша Родина, по-своему, ничуть не хуже. И как бы я не преклонялся перед великими европейскими творениями, я нашу отечественную архитектуру ни на что не променяю.

Архитектура 2050 года! В знаменитом Массачусетском технологическом университете США разрабатывают новые технологии и материалы для новой архитектуры. Разрабатываются лунные, марсианские и океанские (подводные и надводные) города. Неужели это возможно? Есть ли такие разработки в России? Какими Вы представляете себе архитектуру и строительные материалы 2050 года, когда население на Земле увеличится в два раза?

Город на Луне, — сегодня это не фантастика. Современные строительные технологии достигли такого уровня развития, что, по сути, не решаемых проблем в строительстве на сегодня уже нет. Так что построить город на Луне, в принципе, возможно. Вопрос только в целесообразности и цене. Более актуальны, чем лунные проекты, сегодня в архитектуре и строительстве — это технологии энергосбережения. Также, думаю, в ближайшее время на первый план по востребованности выйдет так называемая «зеленая», или экосистемная архитектура. Но понимаете, материалы и технологии, — это всего лишь палитра, это те, или иные средства реализации архитектуры, как ответа на те, или иные социальные запросы. А архитектура, как вид пластического искусства, это, все-таки, нечто иное, это некая надбытная сущность, которая обитает в совершенно иной, нематериальной и непрактической плоскости. Конечно, мы ею пользуемся, конечно, она нам служит. Но сама по себе, Архитектура, если она с большой буквы – это что-то «не от мира сего». Я уже немного касался этой темы, когда говорил, что архитектура, — это вид искусства, наиболее приближенный к Вечности.

Вот смотрите, греки не знали такой вещи как связующий раствор. Поэтому у них не было арки. Соответственно у них не было сводов и куполов. И что, от этого их архитектурные творения менее значимы, чем римские, с их грандиозными сводами и куполами? Купол римского Пантеона (если не ошибаюсь, его диаметр 48,3 м.) оставался самым большим в мире вплоть до XX в. Но, все же, именно греки создали величайшие творения античной архитектуры и разработали системы классических архитектурных ордеров, предопределивших облик и Древнего Рима, и, в значительной степени, облик современной Европы, да и всего мира.

Поэтому по мне, как бы не развивались строительные технологии, какие бы новые материалы, обладающие свойствами, которые сегодня еще кажутся немыслимыми, не появлялись бы, суть архитектуры всегда останется неизменной. Это формирование комфортной и художественно наполненной среды для жизни и деятельности человека. А из чего, из каких материалов, — это уже второй вопрос. Так что я даже и не пытаюсь представить себе архитектуру будущего. Я не фантаст. Я практик.

И один грустный вопрос. 3 мая этого года показывали в интернете захоронение останков Хаджи-Мурата в Хунзахе. Оказалось, что группа дагестанцев под руководством депутата Госдумы РФ потрошили могилу наиба и, без согласования с руководством Азербайджана увезли кости Хаджи-Мурата в Хунзах. Это пиратство, которое унижает наиба, дагестанцев и азербайджанцев, гениального Льва Толстого и потомков легендарного героя Кавказской войны. Такое пренебрежение и презрение к этике, морали, истории и добрососедству между Азербайджаном, Россией и Дагестаном противоречит всем Международным законам в решении таких болезненных и уязвимых проблем. Ваше восприятие этого бандитизма межгосударственного уровня? То, что можно и нужно было сделать свято и на звёздном уровне, реализовано варварски и преступно.

Сложный вопрос. Конечно, произошедшее не имеет ничего общего ни с законностью, ни с этикой, ни с международным правом. Я не знаю людей, которые это сделали, и о случившемся узнал только от своих хунзахских родственников и друзей. Но пытаясь понять мотивацию их поступка, я, честно говоря, не нахожу в нем их личной корысти. Зная, как чиновники, что у нас, что в Азербайджане, способны замотать решение любого вопроса, мне кажется, что эти люди просто по-кавказски, по-горски решили разрубить проблему, как Гордиев узел.

Конечно, от этого случившееся не перестает быть произволом. Но ведь вопрос воссоединения останков моего предка, голова которого по сей день кощунственно хранится в Кунст Камере, а тело, до произошедшего, было захоронено на месте его гибели близь азербайджанского города Закаталы, поднимается постоянно, и постоянно наталкивается на железобетонную стену чиновного сопротивления. Причем, в последнее время, когда за воссоединение останков уже прямо высказался даже президент России, это уже открытый саботаж. И конечно то, что тело Хаджи-Мурата до последнего времени находилось за пределами России, серьезно усугубляло проблему. И предложения вернуть его прах на родину в Хунзах звучали постоянно. При этом, насколько мне известно, это было общим желанием его земляков – хунзахцев. Во всяком случае, я в Дагестане с принципиальными возражениями против этой идеи не сталкивался. Вот мне и кажется, что таким способом, безусловно, грубым и, Вы правы, даже варварским, эти люди пытаются приблизить решение проблемы воссоединения останков Хаджи-Мурата.

Как законопослушный гражданин я такого рода действия не могу одобрить. Но, если быть честным до конца, должен признаться, что сознание того, что теперь я смогу поклониться праху моего предка, не покидая пределы нашей Родины, греет мое сердце. Знаете, ведь во мне тоже, порою, кавказская часть моей крови вскипает так, что хочется рубануть шашкой. Так что, в данном случае, умом я все понимаю, и не одобряю случившегося. А вот сердцу не прикажешь. И, простите ради Бога, ничего с собой не могу поделать. Бросить камень в этих людей я тоже не могу.

И главное, мне кажется, что это, все-таки, на один шаг приближает нас к прекращению кощунства, которое тянется уже почти 170 лет, и к воссоединению останков моего предка и народного героя Дагестана. Надеюсь, всеми нами, желаемому воссоединению.

Что касается сомнений в подлинности этих останков, то мы ведь на то и живем в XXI веке, что все эти вопросы могут быть сняты с помощью генетической экспертизы. Как это ни парадоксально, но сегодня самыми близкими биологическими родственниками Хаджи-Мурата являемся как раз мы, его русские потомки. Вот бы он удивился! Это произошло потому, что моя бабушка Умма Муратовна – внучка Хаджи-Мурата родилась в ауле Хунзах в 1905 г, т. е. через 53 года после гибели ее деда. Ее отец, — младший сын аварского наиба, родился в год гибели своего отца, но уже после его смерти. И моя бабушка была, соответственно его младшей дочерью. Так что в нашей линии потомков Хаджи-Мурата произошла сдвижка поколений. Но самое главное, в 20-е годы прошлого века наша бабушка Умочка проявила истинно хаджи-муратовский характер и отвагу, и, несмотря на царившие тогда в горах нравы, уехала в Москву, поступила на медицинский факультет МГУ (теперь это 1-й Медицинский институт) и стала первой среди горянок женщиной – врачом. Мало этого, учась в Москве, она вышла замуж за русского (того самого моего дедушку Николая Петровича Белова, о котором я говорил в начале нашей встречи), что и по нашим временам для горских женщин большая редкость. Вот так и возникла наша русская веточка потомков легендарного наиба. Сегодня, кроме меня и моей сестры Ксении – его праправнуков, есть еще наша мама Леонора Николаевна Москаленко (Хаджи-Мурат) – всего лишь его правнучка. Это очень близкая степень родства. И, конечно, все мы готовы предоставить свой генетический материал для необходимых исследований.

Спасибо за эту встречу! Надеюсь, руководителям, строителям, главам и ректорам Дагестана будет весьма полезна встреча с Вами! Вы глубокий знаток мировой архитектуры. Не воспользоваться Вашими знаниями, Вашим опытом и Вашими дагестанскими корнями было бы непростительным грехом для дагестанских руководителей любого уровня.

 

Беседовал доктор Магомед Абдулхабиров, 89035773525, abdulkhabirov@yandex.ru

Добавить отзыв